-Понял, - говорю. - Уважаю. Только ты меня-то больше не долби. А то я не посмотрю, кто ты такой есть. Дам чем-нибудь тяжёлым по кумполу. Не обижайся потом.
-Ладно, - говорит, - больше не буду.
Ещё по одной приняли. Опять его спрашиваю: «А мне-то что теперь делать?» Он говорит: «Ты, Серёга, апостолом у меня будешь». (..Нет, ты оценил, Василий, с кем сидишь? А?!)
-Спасибо за доверие, - говорю. А которым апостолом ты меня назначишь, господи? Петром или может Фомой? А он говорит: «И тем и другим. Будешь у меня один в двенадцати лицах».
-Почему так? – спрашиваю.
-Некогда, - говорит, - мне с вами вожжаться. Их двенадцать-то, поди, набери... Шпана кругом одна. Так что пойдёшь сразу на все должности. По совместительству.
-Трудновато, - говорю, - будет. Я ведь, ёлкин дед, не железный.
А он: «Будешь выгрёбываться, ещё и Марией Магдалиной назначу». «Нет, - говорю, - это уж уволь». «Ну, тогда сиди да помалкивай» - говорит.
-А в чём же, - спрашиваю, - будут мои апостольские обязанности?
-Да какие там обязанности. Ходи со мной, да и всё… Непосредственные указания выполняй. А когда меня заметут, будешь благовествовать.
-Как это, «благовествовать»?
-Ну, рассказывать людям про меня, чего вспомнишь.
-Может, - говорю, - лучше записать?
А он: «Из тебя писатель, как из жопы лопата. Не суетись под клиентом. Найдутся записывальщики. Без сопливых обойдётся».
Просидели с ним так целый день. Дважды в магазин бегали. Приходил к нам кто-то вроде. Ничего не помню.
На другое утро просыпаюсь. Головка бо-бо, денежки тю-тю, а в ротике - бяка. «Чего ж это, - думаю, - вчера было? Может мне приснилось всё?» Посмотрел под стол, мама родная! Там порожних бутылок! Окурков! Видимо-невидимо.
Смотрю еще, под телевизором дамочка какая-то дышит. Откуда взялась? Ну и вроде так ничего на мордочку. Начал ее расталкивать. А она ещё глаза не разлепила, а уж ноги на ширину плеч и шепчет чего-то непристойное. «Мамочки родные! – думаю. - Где это мы её откопали?» Но, однако же, не удержался, ёлкин дед. Ты, Васёк, Людке моей только смотри, не брякни.
Не успела она, значит, уйти, баба эта, Федя прибегает. «Ну, как ты?» - спрашивает. Так и так. «Да, - говорит, - женщина она смачная. Одно слово - блудница. Только пьёт много, зараза. Ты хоть помнишь, что мы тут вчера с ней вытворяли?» «Не-а» - говорю. «Ну, это, может и к лучшему. Пошли, прогуляемся».
Вышли, идём по морозцу. «А что, - спрашиваю, - господи, неужто тебя опять казнят?»
-Это уж, - говорит, - как водится. Без этого нельзя. Ничего, потерплю последний-то разок. Только бы не понапрасну.
-А чего, - опять спрашиваю, - на этот раз с тобой сделают?
-Сейчас времена-то полегче стали, - говорит. - Кожу с живого драть не будут.
-А что же?
Он говорит: «Знаешь ли ты начало, чтобы спрашивать про конец? Сам всё увидишь. ...Ну, в дурке меня уморят, в дурке. Отстань». «Ладно, - думаю, - если так задумано...»
Пивка у Таганской попили, поправились маленько. Дальше идём веселее. «А пошли, - говорит, - в Нескучный сад». …По набережной, по набережной... Доходим до «России». Там глинтвейн горячий продают в бумажных стаканчиках. Давай глинтвейну… Потом у Крымского моста ещё на троих с кем-то сообразили.
А не жрамши, ёлкин дед. И на старые дрожжи. В Парк культуры заходим уже совсем хорошие. Там народ на коньках катается. Музыка играет, барабаны бьют. Пока до Зеленого театра шли еще приложились раза четыре. Он говорит, погоди, я отолью, схожу.
Что-то не было его долго. Потом - бежит. В руках - два шашлыка и нога деревянная. Спёр где-то. «Ну, на что тебе, - спрашиваю, - нога?» «Сам не знаю, -говорит. - Просто так понравилась. Красивая вещь».
|
